Записки Уильяма по прозванию Колючка, аутло из Шервуда,
найденные в архиве часовни близ Гулля
Питером Бойлем, эсквайром,
16 сентября года 1873 от Рождества Христова
Когда ты, мой сын, подрастёшь, ты, вероятно, захочешь узнать больше не только о мире, но и о прошлом твоих родителей, которое, без сомнения, должно будет казаться тебе весьма загадочным. Перипетии наших занятий же заставляют меня не исключать возможность того, что расспросить нас ты уже не сможешь. Потому я ныне и берусь за перо, чтобы запечатлеть события последних трёх лет, пока они ещё свежи в моей памяти.
Но если будет на то милость Пресвятой Девы Марии, эти записки всего лишь помогут мне, когда моя память станет уж не та, рассказать тебе странную, достойную самых неправдоподобных баллад, историю моего знакомства с твоей матерью. «Всё очень просто – он целился в меня из лука, а я мечтала его зарезать», - так вспоминает тот день матушка твоя, и я смеюсь, ведь возразить мне нечего. читать дальше

Родная моя деревня, в которой должно пройти твоё детство, знакома тебе слишком хорошо, чтобы я тратил пергамент на её описание. Отмечу лишь, что и дед твой, и прадеды жили в ней и занимались исконным нашим ремеслом - переправкой через Северное море товаров, а порой и людей, которые добрыми нашими королями признавались слишком ценными для того, чтобы так легко покидать английскую землю. Как ты, без сомнения, уже знаешь, последние годы таким товаром остаётся мягкая шерсть стаффордширских овец, которая привлекает жителей Фландрии тем сильнее, чем сложнее им её приобрести.
В год 11… от Рождества Христова крестили меня здесь Уильямом, как и моего деда. Звали же всегда Уиллом, а прозвище Колючка я получил за острый язык, который хоть и держу обычно за зубами, но за словом в карман не лезу. Грамоте и счёту меня обучил отец Питер, возглавлявший наш приход. А отец, дядья и братья между выходами в море позаботились и о том, чтобы я умел применить к делу не только голову, но и кулаки, нож и добрый длинный лук.

Когда я задаюсь вопросом, с чего всё началось, то первым, что приходит мне на ум, становится мирная и благостная картина рождественской мессы в церкви деревни Уфкомб, что в маноре Аннслей. Мягкий голос отца Уилфреда, разносящийся над склонёнными головами паствы, вторящий ему голос служки Мэтта, срывающийся от волнения, и три фигуры в зелёных плащах, преклонившие колена прямо возле дверей. Посередине я, Уилл по прозванию Колючка, справа – верзила Джон, называемый Маленьким, из Ларчерских Литтлов, слева – Робин-Малиновка из деревни Локсли.
Вскоре после этой святой ночи наша жизнь изменилась навсегда самым трагическим образом, что привело меня в итоге к величайшему счастью моей жизни.

Шайка Робина уже второе лето промышляла в Шервудском лесу, что в Ноттингемшире, когда меня привёл к ним Верзила Дэйв из Донкастера. Я встретил его в тюрьме его родного города, и вместе с ним мы покинули её до срока. Но в шайке я тоже вряд ли задержался бы надолго, если бы не её главарь.
Иногда я верю молве, считающей его бастардом не то герцога, не то самого короля - иначе как могла такая наглость, такая бесшабашность вырасти в семье честных йоменов?
В первое же лето нашего знакомства мы выходили с ним вместе в славный город Ноттингем. Я - под видом честного торговца шерстью из Дербишира, приехавшего налаживать деловые связи, он - под видом нанятого мною для охраны саксонского наёмника. И стоило нам разлучиться на несколько дней, как его тут же задержала городская стража за внушающее подозрения лицо. Он потом всё удивлялся - что не так с лицом? А я ему в ответ - это не с лицом, это у тебя спина не гнётся, кланяешься, как в глаза плюёшь!
Нахальство и подводило, и выручало Робина. В тот раз на дне его кошеля болталось фунтов пять с последнего дела, но когда стража велела показать, что там, он вытащил всё, кроме денег, и после махнул рукой, мол, мелочь с прошлого найма завалялась. Иному бы и медного полупенни не оставили, а этому поверили на слово и даже делиться не потребовали.
Он жил, как в песне, и песни слагали о нём менестрели - весёлый аутло, не ищущий приюта, верящий в то, что только в Шервуде мы свободны, делавший нас из нищих беглецов лордами нашего зелёного леса.
Мы грабили торговцев, менял и епископов. Если ранили мы кого, то отправляли подводой до деревни, чтобы ему оказали помощь, а пущих грехов на нас и не было, сколь ни честили нас убийцами, Святые апостолы нам свидетели. По площадям выкликали награду в пять шиллингов за любую из наших голов, и мы смеялись, что за волчью шкуру – волчья цена. А осенью пошли облавы, которые мы пережидали в трактирах за добрым элем, на чужих сеновалах и по самым дальним схронам. Потому и не разошлись на зиму, как поступали обычно лесные аутло. К зиме облавы поутихли, а мы совсем обнаглели - ходили по дорогам в своих зелёных плащах, платили за эль и еду втридорога, если угощавший был нам приятен, являлись незваными на свадьбы и крестины, щедро одаряя виновников торжества. Мы были молоды, богаты и свободны, тратили не считая, забыли, как оглядываться. За то и поплатились.

Спустя месяц после рождественской мессы, с которой я начал свой рассказ, нас на дороге догнал разъезд наёмников шерифа, сэра Ральфа Мэрдока. До сих пор не пойму, какой бес нас попутал, что даже заслышав топот копыт, мы не натянули снятые из-за мороза тетивы?
Через несколько часов мы с Робином столкнулись на тропинке к Уфкомбу. Меня зацепили мечом по правой руке, его - по левой, Маленького Джона ранили и пленили. Перевязав царапины в доме священника, отца Уилфреда, который никогда не задавал вопросов и никого не осуждал, мы остались ночевать в его сарае, строя планы освобождения нашего друга - один другого безрассуднее и опаснее.
Со дня на день мы ждали объявления о казни. Мач Мельничонок ходил в Ноттингем едва ли не каждый день, но глашатаи молчали. Робин мрачнел, Рыжий Виль ругался, Нед Бродяга пил, Падди исчезал и появлялся, не произнося ни слова, а в окрестных деревнях пропадали куры и ходили слухи об оборотне, завёдшемся в лесу. Я думал, и к марту надумал, что выторговать у шерифа Джона денег нам не хватит, значит, нужен заложник. А лучше – заложница. У сэра Ральфа как раз была племянница, юная леди Элис Гейнсборо, порой ходившая на исповедь в Уфкомб с малым сопровождением, вот её-то я и надумал захватить.
Робин, услышав мой план, впал в такую ярость, что я уж думал, что вот сейчас он меня на все четыре стороны и прогонит. Был у него такой вывих (да и сейчас есть), что в любой женщине скрыта, порой весьма глубоко, правда, частица его святой покровительницы – Девы Марии. И обидеть женщину для него – грех всяко потяжелее, чем королевский олень на ужин и королевский слуга на прицеле.
Спорили вечер, спорили ночь, а наутро, потеряв терпение, стукнул я аккуратно вожака нашего по темечку дубинкой, связал оглушённого, а потрясённым моим поступкам стрелкам разъяснил, что либо мы действуем по моему плану, либо Робин явно отправится обменивать Джона на себя самого. И останемся мы без них обоих, ибо слово, данное аутло, ни один благородный взять обратно не погнушается. Этот довод пронял даже Мача, хоть я и думал, что сын мельника считает Робина чем-то вроде земного воплощения всех Святых апостолов разом.
Так что, когда леди Элис в сопровождении юного сквайра Бенедикта Эббинга, оруженосца сэра Энтони, младшего из двух братьев Гисборнов, ступила на тропу, ведущую от Королевского тракта к Уфкомбской церкви, им навстречу из кустов вышли я, Мач, Падди и Виль.
Мастер Бенедикт обнажил меч и бросился на Виля. Я же, держа на прицеле девушку, пытался уговорить её опустить дагу, которую она при первых звуках нападения приставила к своему горлу, угрожая пронзить его, что, без сомнения, мало подобало доброй христианке, которой она слыла в Ноттингеме.
Леди Элис Гейнсборо было семнадцать лет. Косы по колено, глаза как серебряные шиллинги, щёки – как розы в саду Уфкомбской церкви, а талию я мог бы обхватить пальцами одной руки, клянусь цветами в руках Девы Марии. И голос её был звонче соловьиного, даром что ни один соловей не повторит тех слов, какими она меня честила. Но когда Мач зашёл за спину Бенедикта и аккуратно оглушил его, она вскрикнула и отвела от меня взгляд. А я только того и ждал, и, перехватив её руки, быстро вырвал из них оружие.
Затем мы препроводили их со всей возможной вежливостью в один из наших тайников недалеко от Уфкомба, близ старой хижины прокажённого, где не бывает прохожих. Оттуда я отправил Мача за отцом Уилфредом, решив, что лишь духовное лицо может рассчитывать на неприкосновенность, принося шерифу плохие новости.
К приходу святого отца в нашем убежище уже царил какой-то балаган. Мастер Бенедикт, придя в себя, грозил нам дыбой и виселицей, и не умолял, но требовал отпустить его невесту. Леди Элис с возмущением, пожалуй, не меньшим, чем вызывали у неё мы, отвечала ему, что пока не давала своего согласия, чтобы он её так звал. Я предлагал отпустить его самого, вывести с завязанными глазами на тракт и дать провожатого до Ноттингема, чем лишь ввергал его в пущий гнев. К полудню я уже перестал понимать, кто тут чей заложник, но не затыкать же было рот благородной леди? Оставалось отвечать ей в тон, а она то глумилась и дерзила, то начинала взывать к нашей совести и вере… Кажется, она поверила, что мы не собираемся причинять ей вред, о чём я вскоре пожалел, ибо она потеряла последний страх, смеялась, язвила и предлагала денег за нежданное развлечение. Деньги я, конечно, взял. Но больше всего мне хотелось, чтобы она наконец замолчала, так как в ушах у меня уже звенело.
Отец Уилфред, войдя и увидев наших пленников и острия стрел, нацеленных на них и на вход, опешил. Я вкратце объяснил, что здесь происходит, и попросил его быть нашим посредником. Не то что бы ему этого хотелось, но он, кажется, решил, что это будет меньшим из зол, и поспешил в Ноттингем.
Следующим в этом, казавшемся мне прежде укромным, месте появился другой священник, отец Джон, которого за любимый метод увещевания (чем-нибудь тяжёлым по лбу) в Шервуде прозвали отцом Туком. С порога окрестив нас олухами и придурками, он потребовал немедленно опустить луки и отпустить пленников. Лук-то я опустил, но объяснил, что второе сделать мы никак не можем, потому что теперь, после того, как отец Уилфред уже передал наше послание шерифу, грош цена всем нашим волчьим головам без драгоценной заложницы. А мастера Бенедикта, который неожиданно оказался родным племянником святому отцу, мы готовы отпустить на все четыре стороны хоть прямо сейчас, да только он сам не уходит.
В этот момент кусты раздвинулись и из них появился злой как весь Ад всклокоченный Робин, требующий объяснений разом у меня, отца Тука, Падди, Виля и обоих заложников…
Именно тогда я впервые пожалел о собственной затее.

Тем более, что затея порядком затянулась. Шериф не давал ответа, отец Уилфред не возвращался, лишь единожды прислав почтового голубя, чтобы мы не предпринимали ничего необдуманного до новых вестей. Мача сцапала стража во время очередной вылазки в Ноттингем, и как выручить его, никто не мог себе и представить.
Так прошла неделя. Затем другая.
Леди Элис стала тише и задумчивей, подолгу сидела, глядя на небо. Ходила на речку купаться, и я, взяв с неё честное слово не пытаться бежать, даже не подглядывал, а в основном занимался разгоном других желающих бесплатного зрелища. Впрочем, вечерами у костра она навёрстывала своё, проезжаясь острым язычком по всему нашему бытию и деяниям. Сильнее всего доставалось мне, как зачинщику той засады, но и я в долгу не оставался. Прочим стрелкам наши перепалки доставляли превеликое удовольствие. Особенно после того, как на исходе второй недели, выслушав в очередной раз перечисление собственных сомнительных достоинств, перемежавшееся короткими дополнениями мастера Бенедикта, всё время без устали пытавшегося привлечь к себе благосклонное внимание своей избранницы, я задумчиво предложил ей: «Леди, зачем Вам этот сквайр с его манором? Выходите замуж за меня!»
«За тебя?! Я ещё не сошла с ума, идти за грязного наглого аутло!» - ответила леди, и я понял, что буду не я, если она не станет моей женой, клянусь непорочностью Пресвятой Девы.
Робин и другие смеялись, не веря, что я это всерьёз. Я же пытался показать леди Элис Шервуд, каким вижу его я. Ещё через пару недель, наслушавшись моих сказок о маленьком народце, бесстрашная в своей невинности девушка согласилась отправиться со мной в лес в полнолуние, искать следы фэйри. И я скорее бы дал себя четвертовать, чем позволил бы волоску упасть с её головы!
Луна ярко освещала поляну и клевер на ней, моя Майская Королева сидела на брёвнышке, я лежал у её ног и рассказывал, что если бы сейчас к нам вышли фэйри, я бы нашёл четырёхлистный клевер и попросил у них взамен уговорить её ответить мне согласием. Я говорил ей, что она не заслуживает того, чтобы чахнуть и скучать в четырёх стенах, что никто, кроме меня, не подарит ей этот лес и эту свободу, а осенью я повезу её на север и покажу море, мы поедем на Эрин, где Святой Патрик крестил змей, во Фландрию, где женщины носят смешные рогатые чепцы… Когда она, смеясь, воскликнула, что чепца носить не станет, я сел с ней рядом и обнял её, а она не оттолкнула меня.
В общем, спустя пару часов мы с ней вышли к костру рука об руку, и на её руке был мой лучный наруч, а на моей – её серебряный браслет. И в ушах моих звенел её голос: «Сумеешь выкрасть меня из Ноттингема после обмена – пойду за тебя». Робин хохотал и злился: «Колючка, не мог бабу попроще найти?»
А я и пошёл бы, и выкрал бы, да всё иначе сложилось.

К началу мая Мэрдок-холл таки объявил своё решение и согласие обменять Маленького Джона на Элис Гейнсборо и Бенедикта Эббинга в присутствии двух рыцарей со стороны шерифа и двух стрелков – с нашей. Разумеется, мы ни на минуту не поверили, что дело этим и ограничится, и Робин решил прикрывать нас с Вилем из укрытия.
Я, тревожась за Элис, которая и сама не знала, радоваться ей или печалиться, попросил её взять мой нож, менее заметный, чем её дага. Она же, в свою очередь, потребовала у мастера Бенедикта клятвы, что он не попытается сорвать размен.
Кузнечики звенели в траве, ветер качал над перекрёстком две старые висельные петли. Слева от меня стояла Элис, как натянутая тетива, и я сам чувствовал себя стрелой на тетиве своего лука.
«Оружие в траву!» - раздался голос старшего из Гисборнов. Я опустил лук на тропу и остался стоять на одном колене, ожидая приказа встать, которого, к моему удивлению, не последовало. На тропе появился сэр Ральф. Обведя обвиняющим перстом нашу пёструю компанию, он скорее прорычал, чем воскликнул, останавливаясь после каждого слова: «Вас… всех… колесуют!», и я почувствовал, как рядом вздрогнула Элис.
Наконец между деревьями появился Джон. Он шёл, пошатываясь, глядя вперёд остановившимися, как будто слепыми глазами. «Медленнее, ради всех святых, медленнее!» - умоляюще шепнул Виль моей голубке, и наши пленники двинулись навстречу ему.
Дальше всё происходило слишком быстро, чтобы я мог восстановить в памяти всю цепь событий. Вот из-за деревьев бросаются сидевшие в засаде наёмники шерифа, я подхватываю лук с тропинки и вижу, как воин отбивает мою стрелу у самой своей груди скрещенными мечами. Вот я бросаюсь назад, под защиту деревьев, и слышу за спиной исполненный муки крик сэра Ральфа: «Что ты делаешь?!» Вот я оборачиваюсь и вижу, как пятится в мою сторону Элис, прижимая к своему горлу мой нож, и вместо ответа хлопает свободной ладонью по подаренному мной наручу. Вот выступает из тени Робин, держа на прицеле шерифа, толкает Элис за свою спину и кричит ей: «Беги! И окажи помощь своему милому…», и я понимаю что мой правый рукав уже пропитан кровью. Вот мы бежим, я держу её за руку и рвусь всем сердцем назад, не зная, удалось ли остальным вызволить Джона, а позади нас падает на колени, хватаясь за голову, сэр Ральф…

До вечера мы с Элис просидели в тайнике, негромко беседуя и вздрагивая от каждого шороха. Она перевязала мне рану, оказавшуюся неглубокой, но длинной царапиной от чьего-то меча. В ночи пришёл Робин и рассказал, что Джона, благодарение Господу, удалось полувывести-полувынести и довезти до дома отца Уилфреда, который взялся за его лечение. Рыжего Виля, мир его праху, тяжело ранили при отходе, пленили и вздёрнули прямо на поляне, а Мачу в тот же день помог бежать из тюрьмы отец Тук. В Ноттингеме об обмене ничего не слышно, но цена наших голов резко возросла, с пяти шиллингов за каждого аж до пяти фунтов. Признаться, я был польщён, а милая моя, храбрясь, сокрушалась, что её всё ещё не именуют в списке нашей шайки. Её восторг от неожиданно обретенной свободы пьянил меня, как вино, и я предложил когда-нибудь наведаться переодетыми в город, чтобы самим послушать сплетни в «Пути в Иерусалим». «А тебя, - смеясь, добавил я, - мы переоденем мальчиком. Прехорошеньким!» - «Ох, грех-то какой! – ужаснулась она, всплеснув руками, и тут же добавила, не веря: - А можно?»
Столь светлой и ясной была душа этой длиннокосой красавицы, которую я уже давно мысленно звал «моя Элис», что и спустя две недели пережидания в нашей барсучьей норе она всё так же радовалась каждому утру, солнечным лучам, освещавшим вход, каждой ночи, звёздам, что я показывал ей, раздвигая листву, теплу очага, прохладе бившего в глубине пещеры ключа, и даже мне, что удивляло меня сильнее всего и, признаться, удивляет и по сию пору.
Отец Джон, тем временем, наотрез отказался нас венчать, хоть мы и на коленях его умоляли. Не мог он простить мне, что Элис выбрала меня, а не его племянника, мастера Бенедикта. Да и не верил, что такой, как я, сумеет сделать счастливой благородную леди.
Как я узнал гораздо позже, Робин, в котором мало кто мог заподозрить подобный порыв, в то время готовил нам такую свадьбу, от которой шервудские дубы должны были сами пуститься в пляс. Откопал он где-то и богатый наряд для меня, и светлое платье и лёгкое покрывало для Элис, и собирался перехватить на дороге епископа, чтоб обвенчал нас в нашем зелёном храме. Но всё в руке Божьей, и неисповедимы пути Его.

Однажды случилось то, что должно было случиться рано или поздно – близ пещеры раздался безумный крик стоявшего в тот момент на страже Мача: «Уходите! Уходите!» И мы побежали, как были, с чем были, путая следы и отрываясь друг от друга.
Элис неслась, не разбирая дороги, я за ней след в след, и наконец мы рухнули в тёплую траву над берегом реки, замерев и пытаясь утишить колотящиеся сердца. По дороге двигались солдаты во главе с сэром Энтони, и я так чётко видел его между деревьями, что будь при мне лук – и одним Гисборном на свете стало бы меньше. Но при мне была только дага и я был не один.
За нами журчала река, и дубы шелестели над нами, а перед нами сверкало солнце на лезвии меча, которым играл, красуясь, один из ноттингемских рыцарей. «Ну что, не передумала выходить замуж за наглого аутло?» - спросил я, коснувшись её щеки, и она, не промедлив ни мгновенья, отозвалась тихо и нежно: «Не передумала».

В августе Маленький Джон, лишь недавно вставший с постели и вновь присоединившийся к нам, покинув милосердного отца Уилфреда, пришёл вместе с нами к отцу Джону и сказал: «Святой отец! Обвенчайте их. Пока они ещё живы». И монах сдался.
Такой весёлой свадьбы не видел Шервуд – смеялся Робин, вёдший меня к зелёному алтарю, смеялся Фрэнк, ставший посажённым отцом невесты, смеялись мы с Элис – скорее от счастья, чем от чего-либо ещё, и даже отец Тук не сдержал улыбки, когда не могли мы с ней расцепить рук ни на миг, словно боясь оторваться и улететь в небо.
И первая ночь была долгой и сладкой, точно дикий мёд, но я опускаю завесу скромности над нею, ибо тебе, мой сын, предстоит ещё самому открыть для себя всё то, что мы дарили друг другу тогда с твоей будущей матерью, словно поили друг друга ключевой водой – и не могли утолить жажду друг друга. Тогда и был, я думаю, зачат ты, наш первенец.

С того дня Элис неотрывно следовала за мной, решив разделить равно все тяготы и радости разбойничьей жизни. Она училась стрелять из лука и метать нож, повязывала волосы зелёным платком и бесшумно ходила по густому подлеску, увела коней у двух рыцарей, что поспешили на помощь епископу, когда мы его грабили, и довела до тайника Маленького Джона, когда его напоследок пырнул ножом уже отпускаемый слуга того же епископа.
Несмотря на то, что по всем перекрёсткам выкликали приметы гнусных шервудских аутло и предостерегали путников от передвижения по лесу без хорошо вооружённой охраны, в Шервуд зачастили одинокие гости, первым из которых был отец Уилфред. Весеннее посредничество при обмене Маленького Джона вышло ему боком – его лишили сана и наложили годовой обет молчания. Тихий и какой-то светящийся, он пришёл попрощаться с теми, кто сломал всю его жизнь. Улыбаясь, он обнимал нас, исполненных вины пред ним, касался наших рук, и, указывая на небо, крестил наши склонённые головы. Потом ушёл, отказавшись от провожатых, босой, опираясь на тяжёлый посох.
К слову, в бумагах епископа мы нашли ряд интересных вещей. В частности, то, что терпение славного города Ноттингема, клоаки из клоак, переполнили деяния рыцарей, и просил он у принца Джона возможности самостоятельно избирать своего главу, в чём ему и было, в итоге, отказано.
Это уже граничило с бунтом, и Робин, смеясь и поминутно уточняя написание сложных слов у Элис, нацарапал записку, суть которой сводилась к предложению помочь горожанам разобраться с утомившими их наёмниками в случае, если ворота города как бы невзначай окажутся открытыми в ночное время. Свиток был плотно привязан к стреле, которую вызвался выстрелить поверх городской стены Падди.
Как мы узнали позднее, удача отвернулась от нас, и стрела угодила буквально под ноги шерифа, стоявшего на главной площади. Кажется, это была последняя капля, и сэр Ральф объявил большую облаву. Все рыцари и стражники Ноттингема были подняты, вооружены, построены и отправлены в Шервудский лес, чтобы очистить его от аутло – живых, мёртвых, объявленных и случайно попавшихся под руку.
Тогда же мы нашли на опушке тело отца Уилфреда. Он был убит, убит не разбойником, ибо рука человека не смогла бы подняться на эту святую душу, но следов раздвоённых копыт не было вокруг, лишь отпечатки узких сапог. Мы похоронили его под Шервудским Дубом, и Мэтт, глотая слёзы, читал молитву над безымянной могилой своего наставника, заменившего ему отца.
Тем же временем мы стали собираться на зимовку. Робин должен был уходить вместе с нами, в мою родную деревню, которая знакома тебе с рождения. Элис, усвоившая к тому времени в общении с ним смешанный уважительно-покровительственный тон старшей сестры, тем более забавный, что она была младше его на несколько лет, многократно повторила, заручившись моим согласием, что если он попытается что-то выкинуть, мы увезём его силой.
Уже был назначен день для расставания, и мы сговорились, что супруга моя отправится в путь раньше и на рассвете будет ждать нас с Робином на опушке Шервуда по дороге на Донкастер. В канун отъезда мы с Элис, вёдшей коней в поводу, возвращались к пещере после разведки, когда услышали крики и звон стали и поняли, что опоздали.
Битва за Шервуд уже началась. Точнее, за Шервуд сражались с нами, мы же сражались за жизнь.
Велев Элис ждать и при первой опасности уходить верхом, я бросился к дерущимся, прилаживая на ходу стрелу на тетиву, и пытаясь отличить своих от чужих. Одна стрела ушла в гущу стражи, другая на излёте клюнула младшего Гисборна, а на третью времени не осталось – меня заметил кто-то из верховых оруженосцев и направил коня ко мне, уже занося меч для удара. Я бросился бежать.
Элис ждала меня уже в седле. Я вскочил на своего коня, и мы пустились вскачь. За спинами стихал шум битвы, но конный топот не отставал. «Робин, Робин!» - причитала Элис, склоняясь к гриве коня. Что стало с Робином и остальными? Что станет с нами?

Погоня отстала миль через двадцать, когда наши кони уже начали хрипеть и сбиваться с аллюра. Ведя их в поводу, мы спустились к реке, делавшей в том месте излучину. Стемнело, Элис беззвучно плакала, мне же нечего было ей сказать.
Вдруг лежавший у края воды чуть ниже по течению тёмный предмет шевельнулся, приняв как будто очертания человеческого тела. Спустя мгновение я, шёпотом ругаясь и оскальзываясь на тине, уже поднимал в седло насквозь промокшее бесчувственное тело Робина из Локсли по прозванию Малиновка. Благодарение Пресвятой Деве, не оставившей нас, он был жив. Оставалось довезти его до дома.

Не буду описывать подробно, как мы добирались ночами, хоронясь днём, как на следующую ночь очнувшийся Робин сел в седло сам, предоставив второго коня нам с Элис, но ещё до рассвета упал нам на руки в горячечном бреду, как на третью ночь мы скакали во весь опор, молясь, чтобы не довезти до лекарки уже труп шервудского вожака. Моему отцу и братьям мы открыли правду, остальным же было поведано, что это брат моей жены, простудившийся по дороге после падения в реку. И хотя слухи по деревне ходили самые разные, благодарность соседей моей семье, неизменно вносившей большую часть всех налогов, была столь велика, что никто нас так и не выдал.
К Рождеству Робин встал с постели, бродил, как призрак, по дому и двору, трогал предметы и стены, вечерами пил эль и скрёб ногтями по столу, словно видел там не струганное дерево, а горло шерифа или братьев Гисборнов. Я садился рядом и говорил, говорил, говорил, хотя иногда мне казалось, что он меня не слышит, что нет его вины в разгроме шайки, что если он сейчас сдастся и уйдёт (а он собирался, в мороз, один, в Ноттингем, мстить), то смерти Джона, Мача, Мэтта и остальных будут напрасны.
А весной родился ты, мой сын, и мы назвали тебя Джоном, нашим Маленьким Джоном. И стало легче.

Сейчас за окнами встаёт майский рассвет, и бледнеют свечи на столе. Мы возвращаемся в Шервуд. Возможно, к осени в королевских лесах поубавится оленей и поприбавится добрых молодцев в зелёных плащах, но в чём я уверен, так это в том, что ноттингемским палачам недолго осталось топтать королевские тракты. Порукой в том – слово Уилла Колючки, йоркширского аутло из шайки Робина-Малиновки, также известного как Робин-в-капюшоне.

Комментарий Питера Бойля, эсквайра
...Ваш покорный слуга, представляя благосклонному вниманию любознательного читателя сей любопытный документ, найденный в архиве маленькой часовни близ Гулля, взял на себя смелость попытаться проследить дальнейший путь его автора.
Следы потомков Уилла и Элис то теряются, то вновь находятся на протяжении многих веков, на зависть многим благородным семействам, угаснувшим в тёмные времена. И ныне их далёкие правнуки ведут торговые дела в Йоркшире, и проницательный читатель, задумавшись на минуту, без сомнения узнает слово «колючка» в названии одного из крупнейших торговых домов, носящего имя своего владельца. Я же не назову его во избежание обвинения в попытке очернить предков столь почтенного джентльмена.
Так, не став героем ни одной из баллад о Робине из Локсли, Уилл Колючка обрёл бессмертие совершенно иного рода.

Комментарий автора
Я вполне отдаю себе отчёт в том, что мой Уилл Колючка изъясняется языком образованного человека даже не XII, а примерно XIX века (викторианская Англия с нами), со вкраплениями откровенных анахронизмов, и если сам факт его неплохого по тем временам образования я в тексте объясняю, то второе изначально было просто багом чистой воды. По написании у меня возникла рабочая гипотеза, что появляющийся в эпилоге девятнадцативечный исследователь церковных архивов отредактировал и беллетризовал найденный манускрипт в угоду современникам, и, возможно, в дальнейшем я введу в текст помимо эпилога предисловие и комментарии по ходу от того же лица. Но покамест это не повесть и не роман, а лишь игровой отчёт, и я считаю этот недостаток текста явным, но простительным, и надеюсь на вашу снисходительность.

Огромное спасибо Катерине за вычитку, правки, советы и комментарии,
а всем упомянутым в тексте лицам - за то, что они там были.